I smell sex and candy. I hate being Willy Wonka's roommate.
Авторы: Nobel Don, Caelibem
Персонажи: Уилсон П. Хиггсбери, Уильям Картер
Рейтинг: PG-13
Жанры: психология, сонгфик
Описание: Назвать по имени демона — первый важный шаг в экзорцизме. ©
...И если демона Уильяма Картера зовут Максвелл, то как именуют того, что оживает в Уилсоне?
читать дальше
— Я многое читал о нем раньше. Скажу тебе: это один из самых удивительных людей, о которых я когда-либо слышал, и, сколько себя помню, мне всегда неистово хотелось быть похожим на него, Хиггсбери.
Сознание полнилось багряной лихорадкой, и низкий грудной голос проштопывал его, будто прибивая к камню, — единственный держащий здесь якорь; Уилсон хватался за него, как за спасительную нить.
— Я знаю, это больно, — говорил ему голос, и Уилсону чудилось, что под кожей у него копошатся незримые сонмы червей. Он открыл рот, жадно пытаясь вздохнуть — но вязкая густая чернь влилась ему в глотку, сочась откуда-то с потолка, с пещерных сводов, и даже трепещущий свет огня был не в состоянии ее отпугнуть. Она медленно стекала в желудок, и там, в желудке, вновь оживало что-то, разрывая его изнутри.
— Когда в твою сущность влезает другая — разумеется, это больно. Но слушай, приятель, — и голос продолжал говорить.
Внутри Хиггсбери больше не осталось сил сопротивляться. Когти впивались ему в запястья, заходя глубоко, до костей; там, внутри, что-то взрывалось, клокотало, жило, и сосуды лопались под натиском новой жизни, и сердце скрежетало и рвалось, разделяемое на двоих. Уилсона выгнуло на Троне, и тьма вгрызлась ему в горло, проникая в сонную артерию — из измученной растерзанной груди ученого вырвался дикий крик. А потом Хиггсбери вдруг затих и замер — так, в кривой ломаной позе, распахнутыми глазами смотря перед собой в полумрак; и пальцы демона почти ласково коснулись его мокрого лба, убирая упавшие на него сбитые пряди.
Тьма имеет неприятную привычку скапливаться в любых нишах, отращивая сотни маленьких крючков, что неизменно цепляются за органы. Рука Максвелла потому холоднее вспотевшей кожи: кровь отлила от пальцев вместе с вывернувшей его наизнанку темнотой. Уилсону только предстоит пройти через это, а он уже почти лишился сознания — и мужчине невыносимо грустно. Ему всегда иррационально грустно, когда мрак разъедает чей-либо разум.
Максвелл окинул взглядом напрягшееся тело, почти вспучившееся под давлением удерживающей тени, и склонился к уху, переложив ледяную ладонь со лба на раскаленные скулы.
— Две души живут в больной груди моей, друг другу чуждые, — и жаждут разделенья...* — шепнул он в самую раковину, чтобы слова вернее дошли до утопающего сознания. В глазах Хиггсбери на мгновение прояснилось.
— Я знаю, это больно, — повторяет Максвелл и сам едва удерживается на ногах. — Просто позволь ей сделать это. Душа, смири свои порывы.
Картеру вновь приходится диктовать Уилсону, что нужно делать. Каждый раз уговаривать расслабиться и поддаться, учить его заново. Каждый раз не давать забыть о том, кто он на самом деле и для чего пришел сюда — сам. Уилсон отзывается сдавленным измученным стоном, и скопившиеся слезы бегут у него по щекам — демон утирает их подушечкой большого пальца. Он не может за них осуждать.
У нас одно сознание, Хиггсбери, заверял Максвелл, и в руках ученого плескалась алчная и родственная Картеру страсть. Но лишь тьма, обращавшая мысль в сумасшествие, говорил он, способна наделить тем, что ты искал. В обмен на себя, учил его демон, и Уилсон был послушен каждому преподнесенному уроку. Тьма должна знать, что ты в ее власти. Не смей ее обмануть.
И потому сейчас, когда в глазах Уилсона меркнет последняя живая искра, мужчина бьет его по лицу наотмашь, не рискуя тратить время на более слабый удар.
— Рано, — глухо рычит он в лицо новому демону и встряхивает Уилсона за плечо, не давая впасть в небытие и стать для тьмы ничем.
— Слушай сюда, Хиггсбери, — уверенно и громко вещает Картер. — Тот человек был дерзким нечистивцем, вступившим в союз с дьяволом ради приобретения великого знания и силы. Лютеранцы писали о нем… Слушай сюда! Они наделяли его высокомерием, отчаянием и дерзостью, подобно злому ангелу, который противопоставил себя Богу, за что и был низвергнут Ним как дерзкий и тщеславный.
Он силком удерживает его взгляд, Уилсон смотрит в ответ, и Картер говорит ему: не вздумай закрывать глаза.
— Его душу разрывали бесы, — говорит Уильям и кладет ладонь на грудь ученого, в то место, где бешено бьется о ребра раздираемое сердце. — Почувствуй. Ну же. Ты выбрал это, помнишь? Мы выбрали. Мы не такие, как те — пустые, ничтожные, мы всегда хотели большего. Не смей пасовать. Прими это, слышишь? Всю тьму, до последней ее капли. Ты сам шел на это, ты знал, на что идешь.
Новый хлесткий удар, и Картер не боится причинить боль, потому что знает: Уилсон не чувствует сейчас ничего, кроме того, что пожирает его изнутри, втискиваясь и пытаясь уместиться в слишком маленьком теле. Хиггсбери реагирует только на разрывающий тишину резкий звук. Мрак жжется и одновременно холодит, и слова Картера оттягивают грань, за которой ютится лживо спасительное беспамятство. Уилсон все еще помнит об этом — и заставляет себя слушать. Он почти благодарен ему.
— Тебе не больно, Харламов!На самом деле ее нет, Хиггсбери! — вменяет Картер. С каждым его словом грудь Уилсона содрогается все с большим усилием — и Уильям выдыхает все свободнее. — Будь честен с самим собой, приятель, — качает он головой, — тут только мы; врать больше некому. Все это — то, чему мы сами дали жизнь и взрастили в себе. Не каждый готов покориться мраку, но ты — ты хочешь этого! Ты слишком похож на него — мы похожи. Мы теряем многое, но по нашим утратам воздается в стократ. Просто глотай, Хиггсбери.
Тело снова выкручивает, и Картеру кажется, что он слышит хруст суставов. Огонек колышется совсем слабо, вот-вот готов погаснуть, и этого нельзя допустить: иначе мрак погубит их обоих. Но Картер не отходит ни на шаг, и, схватив подбородок ученого, заставляет того еще дольше быть здесь, быть сейчас, быть с ним.
— То, что тебе откроется, стоит и десятикратной боли, Хиггсбери; но зачем, если можно получить все это почти безболезненно?
Горло Уилсона вздувается, и Уильям обнимает его пальцами, сдавливая и не позволяя тьме разорвать трахею. Не позволяя Уилсону подумать, что трахея может разорваться.
— Глотай, Хиггсбери, — и пальцы Картера сжимаются сильнее. Он чувствует, как проходят по мышцам сильные короткие спазмы. Дыхание Уилсона дрожит. Из сухих потрескавшихся губ слышится бульканье, ученого срывает на кашель — и он харкает кровью, та моментально впитывается в грязную ткань рубашки и оседает багряными каплями у Уильяма на лице.
— Глотай! — командует Картер и резко прибивает Хиггсбери к холодному камню Трона. Голос паники поет ему откуда-то из давно позабытых чертогов, когда он видит изможденное бледное лицо со ртом, изукрашенным алым, что стекает по подбородку вниз. Тьма недовольно шипит, чувствуя, как уходит жизнь из ее неудавшейся жертвы — а потом все стихает, Уилсон безвольно обмякает на Троне, и Картер, вскидывая глаза вверх, с замиранием сердца слушает бесноватый, снующий по пространству стрекот.
Он отходит на пару шагов, медленно берет воткнутый в расщелину и едва горящий факел.
— Мой… — Слышится сзади, Уильям резко оборачивается, рассекая пламенем воздух, но видит лишь застывшие в холоде сталактиты.
— Мой. — Шепчется откуда-то справа, и Картер направляет свет туда, успевая заметить уползающий сгусток черноты.
— Мой! — От нечеловеческого вопля до рези закладывает уши, Картера сбивает с ног, и факел, едва удерживая огонь, падает вниз, катясь по сырым камням. Уильям ловит его дрожащими пальцами, поднимает над собой — и перед ним раззевается бездонная зубастая пасть.
— Прочь! — Вдруг что-то щелкает из темноты, и пасть исчезает, рассеиваясь в витиеватой дымке. Держась за ушибленное колено, Картер поднимается на ноги и, сбито дыша, подходит ближе к Трону, откуда из полумрака на него смотрят черные безумные глаза.
— Вот и ты, Фауст, — с тихим смешком здоровается он, оправляя сюртук. — Ты припозднился.
— У тебя три минуты, чтобы отсюда уйти. — Равнодушно сообщает ему демон и вновь щелкает пальцами — пламя на факеле разгорается ярче. — Тик-так, фокусник, не упусти время.
Из стоящего поодаль граммофона начинает играть заунывная однообразная мелодия, и Фауст с Уильямом одновременно поворачивают головы, на лице последнего расцветает усмешка.
— Я вернусь прежде, чем тебе надоест.
Когда он выходит из пещер, на мир опускается вечер; рыжее закатное солнце, уходя за горизонт, бьет прямо в глаза. Картер уже забыл, каков на вкус свежий лесной воздух и как ощущается земля под ногами. Он приседает на корточки, стягивает перчатку со своей руки, чтобы приложить ладонь к земле — та прохладная, сырая и рыхлая под его пальцами. Каждый вдох ощущается как первый.
Какой безумец будет готов променять все это на заточение во мраке? Кто еще из людей сознательно отдаст свое тело и разум на растерзание тьме — во имя чего? Но познавший тьму хотя бы раз, более не сможет от нее откреститься.
Уильям знает, что вернется в пещеры. Всего год существования, и свобода станет слишком пресной, чтобы ощущаться на языке. Поэтому он возвращается. Поэтому они возвращаются — каждый год, сменяя друг друга на Троне, это вечный неизменный цикл и их ритуальный обряд. Ни одни овации и ни одна научная премия не способна дать им то, чем они обладают сейчас.
Когда-то Уильям был пьян мечтой о восторге, подчинившем ему мир. Когда-то Уилсон грезил надеждой взнести на пьедестал новое, сотканное им, светило науки. И оба они тщетно верили в то, что людям неподвластно.
— Нас низвергнут в Ад, — усмехался Уилсон, когда впервые ожил с сознанием тьмы, и Уильям щелкнул языком, учась заново быть человеком.
— Очнись, Фауст, — сказал он тогда. — Мы уже в Аду.
* Слова из трагедии "Фауст" Гете.
Персонажи: Уилсон П. Хиггсбери, Уильям Картер
Рейтинг: PG-13
Жанры: психология, сонгфик
Описание: Назвать по имени демона — первый важный шаг в экзорцизме. ©
...И если демона Уильяма Картера зовут Максвелл, то как именуют того, что оживает в Уилсоне?
читать дальше
Дорогой мой Фауст
— Я многое читал о нем раньше. Скажу тебе: это один из самых удивительных людей, о которых я когда-либо слышал, и, сколько себя помню, мне всегда неистово хотелось быть похожим на него, Хиггсбери.
Сознание полнилось багряной лихорадкой, и низкий грудной голос проштопывал его, будто прибивая к камню, — единственный держащий здесь якорь; Уилсон хватался за него, как за спасительную нить.
— Я знаю, это больно, — говорил ему голос, и Уилсону чудилось, что под кожей у него копошатся незримые сонмы червей. Он открыл рот, жадно пытаясь вздохнуть — но вязкая густая чернь влилась ему в глотку, сочась откуда-то с потолка, с пещерных сводов, и даже трепещущий свет огня был не в состоянии ее отпугнуть. Она медленно стекала в желудок, и там, в желудке, вновь оживало что-то, разрывая его изнутри.
— Когда в твою сущность влезает другая — разумеется, это больно. Но слушай, приятель, — и голос продолжал говорить.
Внутри Хиггсбери больше не осталось сил сопротивляться. Когти впивались ему в запястья, заходя глубоко, до костей; там, внутри, что-то взрывалось, клокотало, жило, и сосуды лопались под натиском новой жизни, и сердце скрежетало и рвалось, разделяемое на двоих. Уилсона выгнуло на Троне, и тьма вгрызлась ему в горло, проникая в сонную артерию — из измученной растерзанной груди ученого вырвался дикий крик. А потом Хиггсбери вдруг затих и замер — так, в кривой ломаной позе, распахнутыми глазами смотря перед собой в полумрак; и пальцы демона почти ласково коснулись его мокрого лба, убирая упавшие на него сбитые пряди.
Тьма имеет неприятную привычку скапливаться в любых нишах, отращивая сотни маленьких крючков, что неизменно цепляются за органы. Рука Максвелла потому холоднее вспотевшей кожи: кровь отлила от пальцев вместе с вывернувшей его наизнанку темнотой. Уилсону только предстоит пройти через это, а он уже почти лишился сознания — и мужчине невыносимо грустно. Ему всегда иррационально грустно, когда мрак разъедает чей-либо разум.
Максвелл окинул взглядом напрягшееся тело, почти вспучившееся под давлением удерживающей тени, и склонился к уху, переложив ледяную ладонь со лба на раскаленные скулы.
— Две души живут в больной груди моей, друг другу чуждые, — и жаждут разделенья...* — шепнул он в самую раковину, чтобы слова вернее дошли до утопающего сознания. В глазах Хиггсбери на мгновение прояснилось.
— Я знаю, это больно, — повторяет Максвелл и сам едва удерживается на ногах. — Просто позволь ей сделать это. Душа, смири свои порывы.
Картеру вновь приходится диктовать Уилсону, что нужно делать. Каждый раз уговаривать расслабиться и поддаться, учить его заново. Каждый раз не давать забыть о том, кто он на самом деле и для чего пришел сюда — сам. Уилсон отзывается сдавленным измученным стоном, и скопившиеся слезы бегут у него по щекам — демон утирает их подушечкой большого пальца. Он не может за них осуждать.
У нас одно сознание, Хиггсбери, заверял Максвелл, и в руках ученого плескалась алчная и родственная Картеру страсть. Но лишь тьма, обращавшая мысль в сумасшествие, говорил он, способна наделить тем, что ты искал. В обмен на себя, учил его демон, и Уилсон был послушен каждому преподнесенному уроку. Тьма должна знать, что ты в ее власти. Не смей ее обмануть.
И потому сейчас, когда в глазах Уилсона меркнет последняя живая искра, мужчина бьет его по лицу наотмашь, не рискуя тратить время на более слабый удар.
— Рано, — глухо рычит он в лицо новому демону и встряхивает Уилсона за плечо, не давая впасть в небытие и стать для тьмы ничем.
— Слушай сюда, Хиггсбери, — уверенно и громко вещает Картер. — Тот человек был дерзким нечистивцем, вступившим в союз с дьяволом ради приобретения великого знания и силы. Лютеранцы писали о нем… Слушай сюда! Они наделяли его высокомерием, отчаянием и дерзостью, подобно злому ангелу, который противопоставил себя Богу, за что и был низвергнут Ним как дерзкий и тщеславный.
Он силком удерживает его взгляд, Уилсон смотрит в ответ, и Картер говорит ему: не вздумай закрывать глаза.
— Его душу разрывали бесы, — говорит Уильям и кладет ладонь на грудь ученого, в то место, где бешено бьется о ребра раздираемое сердце. — Почувствуй. Ну же. Ты выбрал это, помнишь? Мы выбрали. Мы не такие, как те — пустые, ничтожные, мы всегда хотели большего. Не смей пасовать. Прими это, слышишь? Всю тьму, до последней ее капли. Ты сам шел на это, ты знал, на что идешь.
Новый хлесткий удар, и Картер не боится причинить боль, потому что знает: Уилсон не чувствует сейчас ничего, кроме того, что пожирает его изнутри, втискиваясь и пытаясь уместиться в слишком маленьком теле. Хиггсбери реагирует только на разрывающий тишину резкий звук. Мрак жжется и одновременно холодит, и слова Картера оттягивают грань, за которой ютится лживо спасительное беспамятство. Уилсон все еще помнит об этом — и заставляет себя слушать. Он почти благодарен ему.
— Тебе не больно, Харламов!На самом деле ее нет, Хиггсбери! — вменяет Картер. С каждым его словом грудь Уилсона содрогается все с большим усилием — и Уильям выдыхает все свободнее. — Будь честен с самим собой, приятель, — качает он головой, — тут только мы; врать больше некому. Все это — то, чему мы сами дали жизнь и взрастили в себе. Не каждый готов покориться мраку, но ты — ты хочешь этого! Ты слишком похож на него — мы похожи. Мы теряем многое, но по нашим утратам воздается в стократ. Просто глотай, Хиггсбери.
Тело снова выкручивает, и Картеру кажется, что он слышит хруст суставов. Огонек колышется совсем слабо, вот-вот готов погаснуть, и этого нельзя допустить: иначе мрак погубит их обоих. Но Картер не отходит ни на шаг, и, схватив подбородок ученого, заставляет того еще дольше быть здесь, быть сейчас, быть с ним.
— То, что тебе откроется, стоит и десятикратной боли, Хиггсбери; но зачем, если можно получить все это почти безболезненно?
Горло Уилсона вздувается, и Уильям обнимает его пальцами, сдавливая и не позволяя тьме разорвать трахею. Не позволяя Уилсону подумать, что трахея может разорваться.
— Глотай, Хиггсбери, — и пальцы Картера сжимаются сильнее. Он чувствует, как проходят по мышцам сильные короткие спазмы. Дыхание Уилсона дрожит. Из сухих потрескавшихся губ слышится бульканье, ученого срывает на кашель — и он харкает кровью, та моментально впитывается в грязную ткань рубашки и оседает багряными каплями у Уильяма на лице.
— Глотай! — командует Картер и резко прибивает Хиггсбери к холодному камню Трона. Голос паники поет ему откуда-то из давно позабытых чертогов, когда он видит изможденное бледное лицо со ртом, изукрашенным алым, что стекает по подбородку вниз. Тьма недовольно шипит, чувствуя, как уходит жизнь из ее неудавшейся жертвы — а потом все стихает, Уилсон безвольно обмякает на Троне, и Картер, вскидывая глаза вверх, с замиранием сердца слушает бесноватый, снующий по пространству стрекот.
Он отходит на пару шагов, медленно берет воткнутый в расщелину и едва горящий факел.
— Мой… — Слышится сзади, Уильям резко оборачивается, рассекая пламенем воздух, но видит лишь застывшие в холоде сталактиты.
— Мой. — Шепчется откуда-то справа, и Картер направляет свет туда, успевая заметить уползающий сгусток черноты.
— Мой! — От нечеловеческого вопля до рези закладывает уши, Картера сбивает с ног, и факел, едва удерживая огонь, падает вниз, катясь по сырым камням. Уильям ловит его дрожащими пальцами, поднимает над собой — и перед ним раззевается бездонная зубастая пасть.
— Прочь! — Вдруг что-то щелкает из темноты, и пасть исчезает, рассеиваясь в витиеватой дымке. Держась за ушибленное колено, Картер поднимается на ноги и, сбито дыша, подходит ближе к Трону, откуда из полумрака на него смотрят черные безумные глаза.
— Вот и ты, Фауст, — с тихим смешком здоровается он, оправляя сюртук. — Ты припозднился.
— У тебя три минуты, чтобы отсюда уйти. — Равнодушно сообщает ему демон и вновь щелкает пальцами — пламя на факеле разгорается ярче. — Тик-так, фокусник, не упусти время.
Из стоящего поодаль граммофона начинает играть заунывная однообразная мелодия, и Фауст с Уильямом одновременно поворачивают головы, на лице последнего расцветает усмешка.
— Я вернусь прежде, чем тебе надоест.
Когда он выходит из пещер, на мир опускается вечер; рыжее закатное солнце, уходя за горизонт, бьет прямо в глаза. Картер уже забыл, каков на вкус свежий лесной воздух и как ощущается земля под ногами. Он приседает на корточки, стягивает перчатку со своей руки, чтобы приложить ладонь к земле — та прохладная, сырая и рыхлая под его пальцами. Каждый вдох ощущается как первый.
Какой безумец будет готов променять все это на заточение во мраке? Кто еще из людей сознательно отдаст свое тело и разум на растерзание тьме — во имя чего? Но познавший тьму хотя бы раз, более не сможет от нее откреститься.
Уильям знает, что вернется в пещеры. Всего год существования, и свобода станет слишком пресной, чтобы ощущаться на языке. Поэтому он возвращается. Поэтому они возвращаются — каждый год, сменяя друг друга на Троне, это вечный неизменный цикл и их ритуальный обряд. Ни одни овации и ни одна научная премия не способна дать им то, чем они обладают сейчас.
Когда-то Уильям был пьян мечтой о восторге, подчинившем ему мир. Когда-то Уилсон грезил надеждой взнести на пьедестал новое, сотканное им, светило науки. И оба они тщетно верили в то, что людям неподвластно.
— Нас низвергнут в Ад, — усмехался Уилсон, когда впервые ожил с сознанием тьмы, и Уильям щелкнул языком, учась заново быть человеком.
— Очнись, Фауст, — сказал он тогда. — Мы уже в Аду.
* Слова из трагедии "Фауст" Гете.
-
-
02.08.2013 в 13:17Отсылки к Гёте — они чудесны.
Запало в душу прямо.
А на арт можно фапать бесконечно.
Caelibem, он же ваш, да, да, да, да?
-
-
02.08.2013 в 13:19-
-
02.08.2013 в 14:58-
-
02.08.2013 в 16:58Да)
Janira, спасибо) К Максвеллу у нас особое трепетное отношение [:
ShadowKyrie, Вам спасибо)
-
-
02.08.2013 в 17:27-
-
03.08.2013 в 01:26Спасибо Вам большое, мы старались)
-
-
03.08.2013 в 01:41О! Это абсолютно прекрасно) Кстати, я читал большую часть ваших статей и до сих пор от них в восторге. Мне интересно, а вы будете еще писать? Мне кажется. что фендом очень богат на разного рода факты и создатели еще не закончили подкидывать их)
-
-
04.08.2013 в 11:21Ну, если что-то нароем, то будем. Не хочется делать предположений в никуда, нужно больше информации от разработчиков)
-
-
17.07.2014 в 14:14